ПОВАЛЬНЫЙ ДИКТАНТ - Тексты для провального диктанта

Преемник проводного радиоприёмника, видавший виды двухкассетник с незакрывающейся крышкой кассетоприёмника, занимал в кухне особенное место – на холодильнике, поверх старой, засаленной, зачитанной до дыр салфетки.

Кухня была осью квартиры, её костью и остью, её пропитанной уксусной эссенцией квинтэссенцией. Почему-то именно уксус, часто смешанный с горчицей, перцем, иногда с аджикой, но никогда с хреном или сметаной, был самым душистым, самым кислым и самым любимым дополнением к пельменям, которые варились на кухне ежедневно, по поводу и без повода, просто чтобы выжить.

Помешивая прогорклый, пропахший ячменём кофе, растворённый в свежевскипячённой оводопровоженной воде, я оживал, я выпрастывался из глубин своих снов, потихоньку, по глотку вшвыркивая, втягивая в себя утро своей обычной жизни, готовясь стать тем, кем я был днём — ординарным ординатором, будущим врачом, одним росчерком скальпеля решающим, кому жить, а кому выписываться из жизни, как умирают, облетая, листья за окном этой кухни, освещённые жидким светом кем-то по забывчивости не разбитого уличного фонаря…

Сергений ВОДОХЛЁБКИН. ДОМ В НИКУДА.

***

Стеклянные, оловянные, деревянные, костяные, пластмассовые, всевозможные иные, – какими только не бывают шахматные фигурки! Штампованные, изящно вырезанные, топорные, вычурные и немудрёные – все они оживают под чуткими пальцами шахматиста, передающего их стройной, но безжизненной фаланге через свои фаланги мысль, страсть, жизнь. Тронутые фигурки оживают: они ходят, едят, ставят вилки, угрожают, шахуют, рокируются по воле очеловечивающего их человечьего мозга. Однако не шахматами, нет, не ими грезил я минуты напролёт…

Стаканчик, под которым всякий раз прятался шарик, казалось, был точно таким же, как два других, но всё же, приглядевшись, можно было заметить, что он из чуть более светлого пластика, чем тот, что обычно ставился левее, и чуть менее желтоват, нежели правый. Возле самого донышка имелся микроскопический след от ногтя, а на краю, который плотно был прижат к поверхности игрального столика, виднелась как бы полутень, как бы воспоминание о лиловой помаде, которой край был запачкан в те времена, когда из стаканчика годами взахлёб пили местное приторно-красное вино бойкие коротконогие хохотливые девушки.

Я мог часами наблюдать, как ловкие волосатые пальцы передвигают этот стаканчик по нехитрой траектории, но ставок не делал никогда, ибо мы жили бедно, но недалеко от того места, где каждый день ждало меня изысканное пиршество для моего наблюдательного глаза, и где пытливое моё ухо выхватывало из ленивого воскресного воздуха вздохи, всхлипы и оханье игравшего невдалеке оркестра…

… Почти каждый вечер мы видели и дирижёра. Окружённый оркестрантами, он был в то же время одинок: уворачиваясь от ударов смычками, фаготами и пюпитрами, он взывал к милосердию и клялся, что вернёт проигранные деньги и расплатится со всеми сполна. Позднее, в ночи, мы видели его бредущим на станцию в небрежно надетой поперёк туловища арфе и криво сидящей шляпе из медного геликона, которая была ему явно велика…

Арсений ВОДОВОЗКИН. ЛАВРОВЫЙ САД.

***

Мы жили тогда на Деепречистенке, а к заунывне отправлялись по Бесстыженке на Суффикцев Вражек в Полукровскую церковь…

Ныне от её благолепия нет и следа: на ригеле, выпирающем над амвоном, тень от сорванной иконы, на ветшающих  дверях церкви старый замок, весь в полустёршихся ригелях, помнящих времена вериг, ковриг и расстриг. Когда-то на паперти было не протолкнуться от нищенствующих, кликушествующих, юродствующих и прочих малых сих, теперь же – пусто. Ни кряхтящих крестящихся, ни молящихся, ни молящих, ни теребящих за полу смердящих, ни инока, ни попа…

… Ввечеру, возвращаясь с заунывни, мы на мостовой обычно встречали Ерепея Истратьевича Домочацкого. Костюм его был продуман до мелочей, но на приобретение денег не достало, а потому он стоял, поворотясь передом, перед домом князя Междометьева, одетый лишь в обыкновенную нечёсаную мужскую растительность, которая к осьмнадцати годам уже местами способна была заменить ему одежду, в перчатках на босу руку и в розовой купальной шапочке на босу голову.

Лицо его, обезображенное постоянно улыбающимся ртом и изрытое глубокими, невесть куда ведущими ноздрями и вечно округлыми глазницами, из которых глядели на мир пустые одутловатые глаза, ничего не выражало, кроме неистово-яростного и исступлённо-смиренного безразличия.

Семирамида же Борисоглебовна Же, напротив, спокойно стояла против Домочацкого на углу Божемойки и Растаманки и искоса, в упор, как бы исподлобья рассматривала его как своего будущего мужа, а, может быть, и задушевного любовника. Ей не претили его нервные, подёрнутые тиком, руки, его покрытое крупными, в полголовы, подростковыми цыпками лицо, его по-юношески ломающиеся уши, и по-комариному пискливый голос, коего никогда не было слышно из-за накрепко стиснутых грязными пальцами лихорадочных губ…

Колений ТРЯСОГУЗКИН. МОСКВА И КИРПИЧИ.

© 2021 «Красная бурда»

Рисунки А. Кивокурцева и В. Балабаса